Меня буквально заставили взять эту книгу. Я сопротивлялась: «Уже читала!». Еще довод: «Дома есть собрание сочинений автора». Действительно, читала. Действительно, есть. Но почему-то только когда все-таки получила книгу с подарочной надписью, открыла – и словно провалилась в нее.

Владимир Набоков написал «Другие берега» в конце 40-х начале 50-х годов XX века. С произведением связана интересная история. Сначала появилась его художественная автобиография на английском языке (Набоков уникальный писатель, который прославился литературным мастерством на двух языках, а ряд статей написал еще и на французском), затем автор попытался перевести ее на родной язык, но понял, что без потерь это невозможно, и создал новую на основе первой. А после эту вторую вновь перевел, уже с русского на английский. Три авторские версии.

Еще несколько слов на тему «многоязычия» (на примере Набокова изучают «диалектику раздвоенности»). Вот что пишет Виктор Ерофеев. «Из бесспорно наиболее талантливого русского прозаика Набоков заставляет себя превратиться в американского писателя. Его обращение к английскому языку во многом объяснялось неудовлетворительными переводами его произведений на иностранные языки. О трудностях перерождения Набоков писал в своих письмах как об агонии. Он испытал почти физиологическую муку, расставаясь с гибким родным языком. …Это было не только перерождение языка, но и писательского сознания».

Но я не об этом, хотя сам по себе феномен литературного двуязычия уникален. Я читала «Другие берега» в студенческие годы. От прочтения в 20-летнем возрасте в памяти сохранился великолепный стиль – и тягомотность изложения. И первое, и второе осталось. Но теперь я воспринимала другое – «другие берега» этой изумительной прозы.

Набоков писал о том, что сегодня обсуждают на всех языках эзотерики, метафизики, люди, пытающиеся осознать мироустройство. Автор испугался бы таких слов, он не числил себя в эзотериках, избегал и фрейдистов, и йогов, и прочих искателей, не надевал никаких клише. Сегодня мы можем сказать о нем: брал «чистое качество», а не фантомное его отражение, и облекал в слова –  русские слова, и какие слова.

«Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час. Я знавал, впрочем, чувствительного юношу, страдавшего хронофобией и в отношении к безграничному прошлому. С томлением, прямо паническим, просматривая домашнего производства фильм, снятый за месяц до его рождения, он видел совершенно знакомый мир, ту же обстановку, тех же людей, но сознавал, что его-то в этом мире нет вовсе, что никто его отсутствия не замечает и по нем не горюет. Особенно навязчив и страшен был вид только что купленной детской коляски, стоявшей на крыльце с самодовольной костностью гроба; коляска была пуста, как будто «при обращении времени в мнимую величину минувшего» самые кости его исчезли».

Это самое начало. Книги. Пути. Других берегов. Еще несколько цитат из первых трех страниц.

«…есть нечто ребячливое в повышенной восприимчивости к обратной или передней вечности. В зрелом же возрасте рядовой читатель так привыкает к непонятности ежедневной жизни, что относится с равнодушием к обеим черным пустотам, между которыми ему улыбается мираж, принимаемый им за ландшафт».

«Сколько раз я чуть не вывихивал разум, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни! Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь. Я забирался мыслью в серую от звезд даль – но ладонь скользила все по той же совершенно непроницаемой глади».

«Не умея пробиться в свою вечность, я обратился к изучению ее пограничной полосы – моего младенчества».

«Я почувствовал себя погруженным в сияющую и подвижную среду, а именно в чистую стихию времени, которое я делил — как делишь, плещась, яркую морскую воду — с другими купающимися в ней существами».

Еще несколько цитат уже с непервых страниц.

«Но странно: что-то было такое в Кембридже… тонкая сущность, которую я теперь определил бы как приволье времени и простор веков. На что ни посмотришь кругом, ничто не было стеснено или занавешено по отношению к стихии времени; напротив, всюду зияли отверстия в его сизую стихию, так что мысль привыкала работать в особенно чистой и вольной среде. Из-за того, что в физическом пространстве это было не так, т.е. тело стесняли узкий переулок, стенами заставленный газон, темные прохлады и арки, душа особенно живо воспринимала свободные дали времени и веков».

«О, как гаснут – по-степи, по-степи, удаляясь, годы!».

«Что-то заставляет меня как можно сознательнее примеривать личную любовь к безличным и неизмеримым величинам, — к пустотам между звезд, к туманностям (самая отдаленность коих уже есть род безумия), к ужасным западням вечности, ко всей этой беспомощности, холоду, головокружению, крутизнам времени и пространства… я должен проделать молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время соучастниками в моем смертном чувстве любви, дабы, как боль, смертность унять и помочь себе в борьбе с глупостью и ужасом этого унизительного положения, в котором я, человек, мог развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности существования».

И самые последние слова романа: «…однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда».

Что еще сказать после – таких слов?.. «Колыбель качается над бездной». Это код. Код подключения к книге, к теме, к некоему каналу…