На афише оперы «Евгений Онегин», премьера которой в Екатеринбургском театре оперы и балета состоялась в последние апрельские дни, изображена усадьба, очевидно, Лариных. Но усадьба вполне современная, с бассейном и газонами, но, главное, перевернутая вверх ногами. Как и положено афише, она подготавливает к тому, что ожидает зрителя: его представления о классическом произведении в квадрате (от Пушкина и от Чайковского) будут перевернуты. Чтобы знали, на что идут.

Начну с конца. В гардеробе, этом средоточии зрительских впечатлений, симпатий и антипатий, всегда можно «подслушать» что-то оценочно-важное. Женщина средних лет, укутываясь в полосатый шарфик, «брызжет слюной». «Ужас: Ленский признается Ольге в любви в каком-то корыте, явно обкуренный! И здесь – масс-культура! Мы столько гадости по телевизору видим, а тут и в театре подсовывают всякую хрень!». Простите, выражение не мое, рискнула процитировать человека, видимо, считающего себя вполне культурным. Другой полюс впечатления. Девушка стоит, счастливо закрыв глаза: «Я готова еще три часа на таком спектакле просидеть, нет, даже четыре!».

Прошло уже некоторое время после знакомства с осовремененным «Евгением Онегиным», но мне до сих пор трудно обозначить четко и ясно отношение к этой работе. Во время просмотра оно менялось буквально с каждой сценой и даже на протяжении одной сцены. Одно могу сказать без сомнений: я не пожалела, что посмотрела спектакль. Я бы жалела, если бы его не посмотрела (правда, вряд ли бы об этом узнала).

Сразу хочу отвести обвинения в масскультуре. Это понятие означает продукт, исходно рассчитанный на удовлетворение простых эстетических и развлекательных потребностей. Вряд ли создателей спектакля можно обвинить в потакании вкусам большинства. Здесь присутствует эксперимент, а он по определению не является чертой поп-культуры, так как вторгается в зону риска быть непонятым. Сегодня массовой культурой скорее можно считать приторно традиционные пейзажики и попахивающие затхлостью оперетки.

Но эксперимент эксперименту – рознь. Есть в Екатеринбургском театре оперы и балета «Борис Годунов» в постановке Александра Тителя, где форма и содержание слиты воедино, где музыка, написанная полтора столетия назад, зазвучала актуально благодаря «снятию кафтанов» и «бритью бород». Но так получается далеко не всегда. «Евгений Онегин» не достиг желаемой гармонии, то и дело выпирают острые углы, о которые цепляется и даже ранится зрительское восприятие.

Самим фактом перенесения старых сюжетов в современный антураж сегодня никого не удивишь. Более того, приемом стали пользоваться столь часто, что он уже раздражает: не-новизной, но претензией на оную. Примета современного искусства: маркеры времени отменены. Создатели «Онегина», а это в основном иностранная команда: режиссеры Дитер Каэги, Геральд Штольвицер, художники Дирк Хофакер, Томас Мэркер (получилась «энциклопедия русской жизни» с точки зрения преимущественно германцев), — продекларировали, что их целью было рассказать универсальную историю о неразделенной любви, вне исторического контекста. Зацепка за временной момент условна. Вроде бы 60-е годы прошлого столетия, судя по одежде, прическе персонажей, крутом для сельской местности мотоцикле и типичной для тех лет танцплощадке. Но при чем здесь снопы, символизирующие Русь скорее пушкинской эпохи? Безвременье спектакля выглядит странным, не до конца выдержанным, и вызывает недоумение.

Герои выступают без «хрестоматийного глянца»: процесс его снятия с классических персонажей авторам спектакля явно удается. За счет чего это происходит? За счет снижения и упрощения образов. Прежде всего, это касается Евгения Онегина, который абсолютно лишен индивидуализма, а вместе с тем и индивидуальности: упор делается на типичность, а не на особенность. На мой взгляд, усредненность – не приобретение, а потеря.

Отношения героев в третьем действии приобретают характер любовной схватки. Тоже черта нынешнего времени – показывать любовь как борьбу. Как будто это единственная, или самая достойная ипостась чувства. Татьяна буквально хлещет Онегина своими словами, отталкивает, чтобы через секунду рвануться к нему и целовать взасос… Лиризм Пушкина-Чайковского растворяется в буйных эмоциях и внешних страстях. Но буду справедлива: накал чувств героев не оставляет равнодушными зрителей.

Вообще на протяжении спектакля нас постоянно загружают эмоциями, причем не столько в отношении содержания, сколько в отношении формы. Возникает то сопротивление происходящему на сцене, то согласие с ним, то принятие, то отталкивание. Поспать (а некоторые любят в театре провести полчасика в состоянии возвышенного релакса) не удастся, предупреждаю: нас будут тормошить, будоражить и удивлять. Да, и последнее тоже, хоть театр вроде бы и не цирк. Я, во всяком случае, полностью включилась в ситуацию-игру, когда, перед поздней встречи Онегина и Татьяны на светском рауте, на сцену опустился зеркальный занавес. В отражении зрители увидели самих себя. Сцена как бы распространилась на зал, став вдвое больше, а зал вышел на сцену. Театр полон, ложи блещут! Красиво, впечатляюще. Со своего одиннадцатого ряда я четко различала сидящих в первом ряду «культурных» начальников. Мы словно оказались на сцене, герои же пришли к нам: мужчины во фраках, женщины в нарядных платьях бродили меж рядов как на светской тусовке. Прием соединения сцены с залом, мягко говоря, не нов, но здесь был ох как эффектен!

Что ж это мы все о нарядах, декорациях, световых играх? Да потому что в данном спектакле именно формальный пласт выходит на первый план. Полное торжество режиссера и художника! Где же музыка, самое прекрасное, что в этой опере есть? Ее «забивал» активный внешний фон. Нас вынуждали следить за очередным эффектом, художническим или режиссерским, придумывая все новые и новые ходы. Торжество видео над аудио. Я ловила себя на желании закрыть глаза, отключить изображение и просто слушать. Но агрессивная режиссура не позволяла зрителю побыть один на один с Чайковским.

Спектакль завершен. Зритель уходит в свой мир. Но спектакль продолжается – в каждом по-своему. Во мне он звучал диалогом-спором о том, каким должен быть современный театр. Музеем? Заповедником? Местом, куда можно вырваться из суеты, чтобы «забыть о том, быть или не быть быту», соприкоснуться с тонкими энергиями? Или реальным «полем сражения», где идет схватка за наши души, куда вторгается вездесущая действительность, чтобы предстать в самом остром своем варианте? Не знаю. А почему бы ему не быть – разным? Между прочим, афиша екатеринбургского оперного сделать это позволяет.